Барон дядя Петя, ботинки Горького и Раневская в коридоре

Подробности

Дата: 29.05.2016 18:09

Начинается эта история довольно-таки классически. «Году в 1924-м или 1925-м мой старший брат Владимир и я, – вспоминает автор, – пришли в Троицкую лавру, уселись там близ Духовской церкви на огромную могильную плиту с отколотым небольшим концом и закурили».

В те годы, как известно, человеку с неотягченной совестью было приятно выйти из дому, помедлить минуту у ворот, вынуть из кармана коробочку спичек, на которой изображен самолет с кукишем вместо пропеллера и надписью «Ответ Керзону», полюбоваться на свежую пачку папирос и закурить, спугнув кадильным дымом пчелу с золотыми позументами на брюшке.

Но в книжке с таким горьким названием не может быть безмятежности, ведь речь в ней о дворянах.

«Давно вас не трогали, – то и дело напоминает в ней следователь, – вот вы и обнаглели, на двенадцатом году революции какое великосветское общество собирается, фокстротики отплясываете, антисоветские анекдотики рассказываете».

Анекдотов в «Записках уцелевшего» немного, а мелочи дворянского быта не отвлекают от советской действительности. Нет, не все из этого старинного княжеского рода, многочисленные представители которого верой и правдой служили России в течение шести веков, были вычеркнуты из истории. Хоть и оставалось их в 1930-х годах, которыми обрывается книжка, чуть больше дюжины. Среди них, кстати, как отмечает автор, числится Сергей Михалков – «талантливый поэт и долголетний весьма искусный «лукавый царедворец».

С властью в «Записках уцелевшего» вообще все просто, род Голицына ей постоянно мозолил глаза. Укроется, бывало, Сталин на даче, а напротив – церквушка, в которой служит прадедушка автора, надоевшая тирану за три дня созерцания. Снесли церковь, зато, как водится, стало видно луну. Точнее, утомленное солнце, вскоре с дачи съехавшее. В обширной генеалогии рода Голицыных-Трубецких-Лопухиных несложно запутаться, одних двоюродных братьев у отца автора было 54, но искать выход из ситуации вокруг наследия и того горше. В книге то и дело переспрашивают, кому все это принадлежит и куда девалось нажитое непосильным дворянским трудом.

Дед вообще был «аристократом до кончиков ногтей, за которыми всегда тщательно ухаживал», а платок, если упустил, ему в гостях подавал лакей. И если уж писал мемуары, то не мелом на черных, как у Паниковского, манжетах, а на ленточках тончайшей «слоновьей» бумаги, серебряным карандашиком чиркал и под те же манжеты прятал. И вообще, Малый театр, Островский, Щепкин, «Яблочкину называл просто Сашенькой», Морозова уговорил Третьяковскую галерею в Москве оставить, 300 томов по 500 страниц каждый исписал мемуарами, писал, как говорится, до вечера, а читать нечего.

Где все это теперь? Улицы Москвы в бытность городским головой дедушка замостил, трамвай вместо конок пустил, а это, если помним, даже в то царское время – не ишака купить, чуть было метро в 1902 году не построил, а в истории города об этом ничего. Только в таких вот внучатых мемуарах двойной перегонки, да у бабушки в тетрадке. Та тоже чудила по молодости – то ботинки сестер в окно вагона выбросит, то картин у молодого Левитана накупит, то Коровин ее нарисует. Где те портреты? Белогвардейцы, вы их видали? Ни лавров нет, ни вишен, и «обезьяна нагадила на ковер, – позвонили в колокольчик, явился лакей и убрал». И снова «что-то цыгане не едут».

Иногда даже в лучшие времена своих не досчитывались, как почти в булгаковской истории с киевским дядей Трубецким. Который флиртовал с женой племянника в купе, а тут муж вошел, «вытащил револьвер и – раз-раз – двумя выстрелами убил родного дядю наповал». А вы говорите, революция, большевики. Тут даже если «в детстве у Петра всегда текло из носа», на роль Григория Мелехова в «Тихом Доне» его все равно взяли. А столовались как? «Мы принадлежали к классу господ», – скромно напоминает автор, и понеслось.

«На столе в тарелочках лежали редиска в сметане, ломтики огурцов, стояли прозрачные кувшины с чудесным ледяным бучалковским квасом и другие прозрачные кувшины с отверстием на дне – мухоловки, в которые тоже наливался квас, и мухи, попадая внутрь через отверстие, бродили по его стенкам туда и сюда. О супах ничего не помню».

В дальнейшем в «Записках уцелевшего» все больше о советском быте – няни, соседи по даче, Раневская в коридоре: «Кто этот породистый мальчик?» И обязательные замечания о том, что «при Ленине ни один памятник старины разрушен не был». К Максиму Горькому даже визит случился, правда, не дальше передней. «Издали я услышал раздраженный голос самого классика советской литературы с характерным ударением на «о», что-то вроде: «Опять пропали мои ботинки!»

Иногда обо всем этом конспективно, иногда с красочными отступлениями. «А у дома оборона/ От зари и до зари/ Состояла из барона/ Дяди Пети и… еще кого-то. Вот все, что я могу рассказать об Октябрьской революции», – сообщает автор. Или, например, о том же дяде, еще живом. Или о другом, но тоже едва теплом. «Однажды брат Владимир поднес ему чарочку водки. Степан Егорович оживился и целый час красочно рассказывал о тех великолепных блюдах, которые умел готовить, и как его учили в «Эрмитаже».

Таким образом, жить в России, как видим, нужно долго, с оттяжкой, и после первой обязательно не закусывать. Тогда и мемуары складные выйдут, и живых родственников насчитать получится вдвое больше, и продолжения эпопеи о гр. Голицыне – уже не графе, но гражданине – в скором будущем, возможно, дождемся.

Игорь Бондарь-Терещенко

Приобрести книгу "Записки уцелевшего". Автор Сергей Голицын

• < Назад
• Вперёд >