Рождение философа

Подробности

Дата: 31.01.2017 09:13

Все жалуются на жизнь, вопрос только в том, где? Жалобы всех людей предсказуемы и одинаковы. По сути, всем хочется, чтобы жизнь была иной, или просто хочется того, чего нет, а то, что есть — мешает жить.

Если всем нам чего-то не хватает для полного счастья, пусть бы мне не хватало этого в Париже. Я в него бесконечно влюблена со школьных времен, когда учитель французского языка старательно прививал нам любовь ко всему французскому. И задолго до того, как моя нога ступила на желанные земли, я знала о Франции, пожалуй, не меньше самих французов. История, экономика, политика, культура — все это осело в голове и сердце за период обучения в школе с углубленным изучением французского языка и на факультете романо-германской филологии. Любовь к Франции порождала в моем сознании чувство неудов¬летворенности и несправедливости: одним увидеть Париж и умереть, а другие с рождения топчут Елисейские поля, на работу бегут по набережной Сены, и живы-здоровы. Я предпочла бы жаловаться на жизнь и тосковать о несбыточном в бабушкиной двухкомнатной квартире… в Париже. И даже другого ничего не нужно: те же квадратные метры, один балкон на запад, другой, маленький, на восток, крошечная кухня и голубой кафель в санузле. Больше и лучше не надо, пусть все то же самое, только там. Сидела бы у окна, глядела на Эйфелеву башню (которую, как коренная парижанка в десятом поколении, высокомерно считала бы уродливой), и размышляла о несправедливостях мира, смысле жизни и о том, что съесть на обед. Я нашла бы себе там применение: изучала психологию и философию, но в Сорбонне, конечно. Пусть все то же самое, но Достоевского читать в переводе, а Бальзака в оригинале. Мама пусть бы родила меня весом три пятьсот в парижском роддоме холодным январским днем.

Внешность? Позади все претензии к природе, привыкла. Глаза пусть не будут голубыми, щеки без ямочек, ноги не от ушей — пусть все так и остается. Я приняла бы ту же самую судьбу, только — родиться бы на тысячу километров левее, в старом районе Парижа.

Меня никто не спросил, где я хочу родиться. Или я этого не знаю и не помню. Никто никого об этом не спрашивает. Нас вбрасывает в мир, словно кто-то сверху разжимает ладонь, и песчинки летят кто куда: одни в Дели, другие в Сидней, третьи в Париж, а четвертые на восток Украины.

Слово, используемое экзистенциалистами вслед за немецким философом Мартином Хайдеггером, подходяще. Мы вброшены в мир. И никто ни у кого не спросил — куда, когда, где и вообще хочешь ли? Просто в какой-то момент тебя вы¬звали из небытия и поселили где-то. Вот и все.

Утопия рода

Как только меня перестал остро волновать вопрос географический, явился следующий — родовой. Случилось это внезапно: средства массовой информации пестрели главной новостью — рождение венценосного наследника Великобритании. Фотографии красивой, молодой пары были всюду. Я никогда не следила за событиями монаршей жизни, но факт появления на свет будущего короля, что-то затронул в душе. Тогда-то я и узнала, что с принцессой Уэльской у нас день рождения почти в один день, месяц и год. В детстве я мечтала быть принцессой. Я примеряла мамины туфли на каблуках, надевала ее длинные юбки и красовалась у зеркала. Мне нравилась эта игра — я совершенно ясно ощущала себя королевской особой, и детское воображение уносило меня вдаль, туда, где настоящий замок, придворные, столовое серебро и фамильные драгоценности.

 

И, конечно же, принц настоящий. Я выбирала себе роль доброй принцессы, эдакой Золушки в королевской семье — всех любит, обо всех заботится, всем помогает. И кто бы мог подумать, что спустя годы мысль эта ко мне вернется, но в очень грустной упаковке. Мне не давало покоя вот что: сейчас, в эту самую минуту, когда я мою посуду, на этой самой планете живет настоящая принцесса. Посуду она, конечно же, не моет, но не это главное. Не в посуде дело, хотя и в ней тоже. Она родилась почти в одно время со мной, но в другой семье, семье наследников престола. У нее тоже две руки и две ноги, рост и вес почти такой же, и она принцесса, а я, мягко сказать, нет. И суть моих терзаний не в том, что я завидую ей или ропщу на свою судьбу. Скорее все это открывает передо мной уже знакомую пропасть — алогичность, абсурдность и непостижимость нашего бытия. И вот это и не дает покоя.

Мысль о том, что моя ровесница — настоящая принцесса — не укладывается в голове. Можно придумать себе «утешение», что я мечтала в детстве быть принцессой, а вот принцесса Уэльская мечтала быть украинкой из семьи рабочих, но, увы, сама себе голосом Станиславского кричу: «Не верю!». К риторическому вопросу о месте рождения, добавляется другой — одному родиться в королевской семье, и иметь сотню нянек и миллион надежд, возложенных верноподданными, другому — шестым ребенком в семье алкоголиков, и, родившись, быть оставленным в роддоме. Можно уйти с головой в различные верования и фантазировать о том, что ты можешь управлять своими последующими рождениями. Но не способ ли это побега от тревоги и необъяснимости жизни такой, как она есть?

Утопия золотых времен

Пожалуй, трудно найти более наглядный пример жажды попасть в лучшее время, чем замечательный сюжет художественного фильма «Полночь в Париже». Главный герой, наш современник, романтик, писатель, грезит Парижем двадцатых годов. Он уверен, что именно тогда-то и была настоящая жизнь для людей его склада души. В своем романе он пишет, как однажды человек заходит в магазин ностальгии... И в жизни героя фильма происходят невероятные вещи. Подобно Золушке, в полночь, гуляя по улицам Парижа, он оказывается перенесенным почти на сто лет назад. Он знакомится со своими кумирами — Эрнестом Хемингуэем, Скоттом Фицджеральдом, Гертрудой Стайн, Сальвадором Дали и прочими гениальными людьми той эпохи. Прозрение приходит благодаря девушке тех самых двадцатых годов, в которую он влюбился. Она мечтает, подобно ему, попасть в другие времена, в «belle epoque», в те времена, когда творили Жан Луи Лотрек и Дега, когда Париж не знал «уродицы» Эйфелевой башни, когда платья были длинными, а в моде — декольте и корсеты. В свою очередь, Лотрек и Дега мечтают о Ренессансе, утверждая, что их поколению не хватает воображения.

Главный герой пытается убедить девушку в том, что она ошибается, что лучшие времена — это как раз ее, двадцатые годы прошлого века, но она непреклонна и, покидая нашего героя, сама остается в золотом, по ее мнению, веке в окружении еще непризнанных и неузнанных гениев.

Фильм очень ярко раскрывает идею о том, что человека всегда будет тянуть в поэтизированное прошлое, о котором он много чего знает, где известны события, идеи, открытия. Не зря Антон Павлович Чехов емко заметил: «Там хорошо, где нас нет: в прошлом нас уже нет, и оно кажется нам прекрасным». Возможно, именно это и придает прошлому столько прелести. Даже страшные времена люди вспоминают, ностальгируя. В прошлое всегда легче смотреть с улыбкой — ведь там уже все было. Главный герой фильма, мечтает о былых временах, потому что знает о них немало из дневников, биографий, романов любимых писателей. И в этих известных вводных — легче найти себя и свое место, проще ориентироваться. По крайней мере, нам так кажется.

К счастью, главный герой прозревает, и ему больше нет нужды грезить о машине времени. Увидев воочию, что человек всегда хочет выпрыгнуть в поэтизированные времена, он вдруг открывает для себя ценность именно настоящего момента, времени, в котором он родился и живет. По сути, открытие для себя понимания такого масштаба, для меня сродни рождению философа в собственной душе — человека, способного глубже понимать жизнь и смысл текущего момента.

Утопия параллельных жизней

Впору цитировать поэта: «и вроде жив, и здоров, и вроде жить - не тужить. Так откуда взялась печаль?». Во всем виновата эта идея о параллельных жизнях, которая в последнее время не дает мне никакого покоя. Помню, лет пятнадцать назад, я впервые прочла об этом у Ричарда Баха. Попалась мне в руки книга, где он описывает, как одна пара — мужчина и женщина — переживают полет в самолете, встречаясь с сотнями параллельных своих же жизней. Философия проста — принимая какое-то решение, мы меняем курс своей жизни, убивая тем самым все альтернативные варианты. По сути, что-то из “эффекта бабочки” описанного Брэдбери в повести “И грянет гром” — любая мелочь способна изменить течение не только собственной жизни, но, в определенном смысле, и ход истории всего человечества, учитывая, что ежедневно мы принимаем решения, соответственно, каждый раз мы выбираем одну из сотен жизненных вариаций. Есть только одно “но” — выбирая что-то сейчас, мы рождаемся для выбранного пути, НО умираем для всех остальных оставленных нами возможностей. Потому так мучителен выбор: выбирая, мы навсегда прощаемся с чем-то невыбранным. И, собственно, книга была об этом: как сложилось бы если бы... Совершенно не помню, чем дело кончилось у той пары. Вроде бы они остались довольны тем, что есть. Одно помню точно, конец мне не понравился — было ощущение, что автор романа нырнул на определенную глубину, и, испугавшись, стал стремительно всплывать, позабыв о цели погружения.

Мне тогда не было и двадцати лет, и идея романа показалась откровенно глупой. А глупой, по сути, была тогда я. Даже не глупой, скорее просто слишком юной, чтобы понимать некоторые вещи. Тогда казалось, что жизнь так длинна и готова покоряться мне, что успеть можно все и даже больше. В моей голове вмещалось все и я не видела никаких "но" для того чтобы сбылось то, что я хочу, как бы противоречиво это не выглядело. Мне искренне верилось, что это я живу где-то в одиночестве на Бали и рисую картины пыльцой из одуванчиков, и эта же самая я живет в своем родном городе: семья, дети и дом полон гостей. И эта же самая я делает невероятные успехи в карьере: командировки, перелеты, доклады, автографы, книги. И эта же самая я забывает собственное имя от количества адреналина: экстремальный спорт, автостопом по миру, и никаких границ — ни внешних, ни внутренних. Не имеет смысла перечислять все те вариации на тему “моя жизнь”, но до определенного периода все кажется возможным. Дело в том самом тумблере, рычаге, который переключает режим «всемогущий» на режим «ограниченный». Тогда-то и происходит это разделение жизни на «до» и «после». Думаю, что рано или поздно, каждый рискует встретиться с собой не случившимся, умершим для чего-то или, быть может, для кого-то.

Заглядывая в душу, я каждый раз нахожу там сомнения. И это вовсе не значит, что я не удовлетворена своей жизнью, тем, что имею и кто я есть.

Тревога настигает, когда понимаю, что жизнь одна и переписывать ее каждый раз, как хочется — не выйдет. А мои не случившиеся “я” напоминают, скорее, зерно, которое, как известно, должно умереть, чтобы дать плод. Что-бы состоятся мне сегодняшней, много разных “я” должно было не случиться, уйти в небытие, от многого нужно было отказаться. И могу ли я уверенно заявить, что ни разу не ошиблась?

Даже не выбирая — мы выбираем, сказал французский философ прошлого века Жан Поль Сартр. Мы обречены быть свободными, и обречены каждую минуту жизни стоять перед выбором — сознаем мы это или нет.

Рождение философа

«Человек — это не ответ, это вопрос», — сказал Пауль Тиллих, немецкий теолог и философ прошлого века. Жить с вопросом, на который никто не даст готового ответа — значит обречь себя на жизнь в тревоге, в постоянном напряжении. Человек делает все, чтобы неудобные, или как выражался Федор Михайлович Достоевский, «проклятые» вопросы к себе звучали как можно реже и тише. Прошлый и нынешний века обнажили, как никогда прежде, человеческую душу, сделав внутренние душевные процессы объектом исследования и изучения. Об этом стало принято говорить, открывать.

Кто-то упаковывал свои взгляды и верования в теории, считая их безупречными: так рождались различные фило-софские, религиозные и психологические учения. Других искателей объединило понимание безысходности и отсутствие готовых ответов. Жизнь для них виделась путем, где каждый сам ищет свою дорогу, уникальную и потому ценную. Так впервые заговорили об экзистенциализме как о школе, об определенном подходе к жизни и вопросам, которые ему интересны: выбор, ответственность, свобода, одиночество, случай, смерть, судьба. Экзистенциалисты были достаточно отважны, чтобы не придумывать неоспоримую теорию, а искать силы жить в тревоге, которая шепчет, что ответа нет, что сама тревога и есть ответ.

Если цветок, что растет в саду, потянуть, то он не вырастет быстрее, но его можно вырвать с корнем, лишив жизни. Все, что в наших силах — это ухаживать, поливать, обеспечивать необходимые для роста условия.

Также и с душевными процессами. Можно начать тянуть их из себя, не давая возможности настоящего роста, а можно позаботиться о создании необходимых условий: поиск, сомнения, тревога, вопрошание. Главное — быть честным с собой и за эту честность отвечать перед собой, людьми и Богом.

Анна Лелик

Приобрести православный журнал для семьи «Фамилия»

• < Назад
• Вперёд >